Marea. Josif Brodskij

VEDI I VIDEO “Marea” , “Verso il mare della dimenticanza (Lettera a A. D.)” , Da “Fondamenta degli incurabili” , Un film su Josif Brodskij , “Io ero solamente ciò che tu toccavi”

Firenze, 29 gennaio 2024

Marea

I

Nella parte settentrionale del mondo ho trovato un rifugio,
nella parte ventosa, dove gli uccelli, volando giù
dalle rocce, si riflettono nei pesci e scendono a dar di becco
fra i gridi su una superficie di screziati specchi.

Qui non trovi te stesso, anche chiuso a doppia mandata.
In casa non c’è un cane e freddo nero è in branda.
La finestra al mattino ha una tenda di cenci di nuvole.
Poca terra, e non si vedono uomini.

In queste ampiezze signora è l’acqua. Nessuno il dito
punta nello spazio e «via di qui!» strilla.
L’orizzonte si rivolta, come un cappotto,
aiutandosi con queste ondate molli.

E non riesci a distinguerti dai pantaloni tolti, dalla maglia
appesa – evidentemente, i tuoi sensi sono corti
o la lampada ti oscura –. Tocchi il loro gancio
per dire, ritirando la mano: «sei risorto».

II

Nella parte settentrionale del mondo ho trovato un rifugio
fra l’umido aquilone ed il mattone.
Qui, quando li ferrano, i cavalloni
liberano la criniera e non cercano indugio

sopra nessuna cosa, come il cervello, affogando
fra i ricci di permanente un’enorme perla all’orizzonte.
Chi li ha messi in movimento, non ha avuto tempo
di addestrarli a riguardare indietro!

Quassù il labbro si torce, e qui non vale tanto
timoneggiare lungo oggetti quadrati o i propri tratti, perché
la risacca è inevitabile più del basalto,
più dell’uomo ad esso aggrappato, più di te.

E la raffica fredda respinge nella bocca
del cane il suo latrato, non solo le tue parole.
Le cose, per rubarle, in assenza di eco,
bisogna ingigantirle di due volte.

III

Nella parte ventosa del mondo ho trovato un rifugio.
Quassù io sono zolla secca, ma questo per me è uno scudo.
Qui non mi scoveranno, se mai verranno a prendermi,
perché il tessuto ruvido quassù si increspa sempre.

In queste latitudini d’un color vecchio lievito,
risparmiando alla carta geografica duelli
di frontiera, si stende, sollevando strepito,
una sorta di tovaglia fatta di coltelli.

Unico ospite al banchetto sconfinato,
ne parlerò – e non si potrà dirlo delle mie ossa –
con calore. Perché, in fin dei conti, dalla coppa ho bevuto
più di quanto non mi sia versato addosso.

Sarà bene distinguere dai non-uomini i vivi
in lunghezza. Ma finché Borea in saccoccia saprà
ficcar le mani, e ci sarà pigia-pigia,
e onda schiaccerà onda, nessuno mai ti tradirà.

IV

Nella parte settentrionale del mondo ho innalzato
il mattone! Sappi: l’anima a metà col tempo sa
rifare tutto, da pappagallo, eccettuata
la continuità propria degli affari sporchi di qua.

Così «che stoffa!» grida il sarto, al taglio
 della pezza. Ma pur se tira il filo, non trova l’ago.
E poi, stanno le case spalancate, come valigie
svuotate e abbandonate allo sbaraglio.

Nella parte ventosa del mondo ho trovato un riparo.
Nessuno qui ti strillerà che sei un forestiero,
torna da dove sei venuto, e qui ti danno asilo
per la scaglia rugginosa, per la scialba pupilla.

E  sul molo, tinnando nel vetro, illumina la notte
un’iniziale;  un faro, o monaco o fiorita dalla latta
immondizia, e l’iscrizione immensa va al macero
rugghiando, senza che nessuno riesca a leggerla.

V

Voltati verso il muro e ripeti: «io dormo, dormo».
È grigia la coperta, ed anche tu sei vecchio. Magari
di notte sotto la palpebra accumulerò un’enorme
massa di sogni, sicché al mattino il mare mi griderà: «siam pari».

Attacchi con un «c», ma non conta come imprechi,
sempre l’uomo è raggiunto dal suo ronfio,
e, avvolto nella biancheria, dov’è liscio e dov’è gonfio,
agitandoti, sentirai, come sul fondo il granchio.

Questo cantava, celando la pinna, l’ardito celeste
dal profilo più pallido dei peccati rimessi,
inondandomi gli occhi con questa gelida bouillabaisse
perché imparassi a leggere nel pesce Jesus Christos.

Così cade, dove è meglio tacere, la chela. Così lascia
una scia nella nube chi si è librato in essa.
Così biancheggia il piede. E si dispongono le piante in piatto,
per camminare sulle onde, senza tenersi a parapetti.

(traduzione di Giovanni Buttafava)

Прилив

I

В северной части мира я отыскал приют,
в ветреной части, где птицы, слетев со скал,
отражаются в рыбах и, падая вниз, клюют
с криком поверхность рябых зеркал.

Здесь не прийти в себя, хоть запрись на ключ.
В доме — шаром покати, и в станке — кондей.
Окно с утра занавешено рванью туч.
Мало земли, и не видать людей.

В этих широтах панует вода. Никто
пальцем не ткнет в пространство, чтоб крикнуть: «вон!»
Горизонт себя выворачивает, как пальто,
наизнанку с помощью рыхлых волн.

И себя отличить не в силах от снятых брюк,
от висящей фуфайки — знать, чувств в обрез
либо лампа темнит — трогаешь ихний крюк,
чтобы, руку отдернув, сказать: «воскрес».

II

В северной части мира я отыскал приют,
между сырым аквилоном и кирпичом,
здесь, где подковы волн, пока их куют,
обрастают гривой и ни на чем

не задерживаются, точно мозг, топя
в завитках перманента набрякший перл.
Тот, кто привел их в движение, на себя
приучить их оглядываться не успел!

Здесь кривится губа, и не стоит базлать
про квадратные вещи, ни про свои черты,
потому что прибой неизбежнее, чем базальт,
чем прилипший к нему человек, чем ты.

И холодный порыв затолкает обратно в пасть
лай собаки, не то что твои слова.
При отсутствии эха, вещь, чтоб ее украсть,
увеличить приходится раза в два.

III

В ветреной части мира я отыскал приют.
Для нес я — присохший ком, но она мне — щит.
Здесь меня не отыщут, если за мной придут,
потому что плотная ткань завсегда морщит.

В этих широтах цвета дурных дрожжей,
карту избавив от пограничных дрязг,
точно скатерть, составленная из толчеи ножей,
расстилается, издавая лязг.

И, один приглашенный на этот бескрайний пир,
я о нем отзовусь, кости не в пример, тепло.
Потому что, как ни считай, я из чаши пил
больше, чем вниз но лицу текло.

Нелюдей от живых хорошо отличать в длину.
Но покуда Борей забираться в скулу горазд
и пока толковище в разгаре, пока волну
давит волна, никто тебя не продаст.

Но покуда Борей забираться в скулу горазд
и пока толковище в разгаре, пока волну
давит волна, никто тебя не продаст.

IV

В северной части мира я водрузил кирпич!
Знай, что душа со временем пополам
может всё повторить, как попугай, опричь
непрерывности, свойственной местным сырым делам!

Так, кромсая отрез, кравчик кричит: «сукно!»
Можно выдернуть нитку, но не найдешь иглы.
Плюс, пустые дома стоят, как давным-давно
отвернутые на бану углы.

В ветреной части мира я отыскал приют.
Здесь никто не крикнет, что ты чужой,
убирайся назад, и за постой берут
выцветаньем зрачка, ржавою чешуей.

И фонарь на молу всю ночь дребезжит стеклом,
как монах либо мусор, обутый в жесть,
и громоздкая письменность с ревом идет на слом,
никому не давая себя прочесть.

V

Повернись к степс и промолви: «я сплю, я сплю».
Одеяло серого цвета, и сам ты стар.
Может, за ночь под веком я столько сноп скоплю,
что наутро море крикнет мне: «наверстал!»

Нее равно, на какую букву себя послать,
человека всегда настигает его же храп,
и в исподнем запутавшись, где ералаш, где гладь,
шевелясь, разбираешь, как донный краб.

Вот про что напевал, пряча плавник, лихой
небожитель, прощенного в профиль бледней греха,
заливая глаза на камнях ледяной ухой,
чтобы ты навострился слагать из костей И. X.

Так впадает куда, стыдно сказать — клешня.
Так следы оставляет в туче кто в ней парил.
Так белеет ступня. Так ступени кладут плашмя,
чтоб ПО волнам ступать, не держась перил.

Josif Brodskij

(1967; da Poesie 1972-1985, Adelphi 1986)